Романтик смычка за барной стойкой
Где бы он ни появился, — будь то Италия или Германия, — и публика, и музыканты вскидывают руки: «Фридер, это же наш Фридер!», — верный знак того, что сейчас начнется священнодействие. Фридер Бертольд безо всякого фрака, но в уютном свитере, и далеко не всегда идеально выбрит и причесан, берет свою виолончель… и если бы он даже не касался смычком струн, а просто водил бы по воздуху, зал все равно бы его обожал. В нынешнем мире романтизм выброшен на помойку как ненужная опция. Фридер — один из последних романтиков, движимый сумасшедшей идеей соединить всех музыкантов в одно вселенское братство.
фото: youtube.com
— Мне ключ, пожалуйста, от 23 номера, — очередной постоялец, принимая на ресепшн ключ или чашку кофе за барной стойкой, даже не догадывается, что этот отнюдь не лоснящийся портье, бармен и мойщик посуды — знаменитый виолончелист Фридер Бертольд, который еще вчера мог играть в лучших залах мира, а сегодня просто исполняет трудовую повинность в небольшом семейном бизнесе… Ну, может, сравнение некорректное, но вы представляете себе Ростроповича, который ходил бы между столиков, разнося вам напитки и еду? А потом бы намывал у раковины грязную посуду, сбрасывая объедки в ведро?
А Фридер — он натурален во всем. И пытается находиться с собою в гармонии. Он давно махнул рукой на «официальную музыкальную жизнь», на карьерный рост, бросил оркестр, отказался от всей наносной мишуры. И стал сам организовывать милые фестивальчики, приглашая туда своих друзей — тех, с кем ему по-человечески хорошо. И европейские меломаны к нему потянулись, приезжая на концерты Фридера часто за 300-500 км… С переводом мне помогает известный пианист Виктор Ямпольский.
«Из-за работы в оркестре у меня началась кожная болезнь»
— Фридер, вас не раздражает работа в отеле, вот так, за барной стойкой?
— Как может раздражать семья? И я рад, что мне не надо готовить для гостей… В этом смысле у меня идеальное существование — я всего лишь помогаю, убираю посуду, подаю ключи…
— А что для вас музыкантская миссия? Насколько я понимаю, ваш путь в музыке был полон сюрпризов и непредсказуемости…
— Это точно. Я не шел проторенной дорожкой, потому что вся эта привычная «карьера» не приносит, в итоге, удовлетворения. В какой-то момент понимаешь, что ожидания не оправдываются, надо самому организовывать жизнь, начинать с нуля. Люди учатся как сумасшедшие, но совершенно не представляют, что дальше с ними будет. И либо ты садишься в оркестр, либо идешь преподавать в музыкальную школу. Карьеры солиста тебе никто не гарантирует, никто тебя продвигать не будет. Раньше существовали агентства, которые заботились о своих артистах, сейчас ничего этого нет и близко. Только личный поиск.
— Я как раз об этом — с детства было понятно, что станете музыкантом?
— Ох, я решил серьезно учиться музыке только в 17-18 лет.
— В нашем понимании это безумно поздно…
— Нет, до этого уже играл камерную музыку с братом, но абсолютно без профессионального отношения. Я же не учился в музыкальной школе, брал частные уроки. Это, кстати, общепринятая практика. Зато в этом маленьком городке моего детства Ханн-Мюндене был прекрасный юношеский оркестр, и это мотивировало лучше всякой школы. Да и родители одобряли, ведь мать играла на органе в церкви, а отец давал уроки на флейте, гитаре, скрипке; созывал домашние концерты.
— А почему виолончель выбрали?
— Ну как же — садишься в автобус, тащишь ее, все смотрят: единственный виолончелист в маленьком городке!..
— А вас не призвали в армию?
— Я отказался от службы, пошел к судье со своим адвокатом, объяснил, что я пацифист. Дали отсрочку на время учебы, а позже — началось сокращение всей армии, так что не случилось. Обучался в Кельне, а также в США у знаменитого Старкера. Чтобы ты мог расти, надо менять уровень педагогов. Мне повезло, что квартетный класс у нас вёл легендарный «Амадеус-квартет» во главе со скрипачом Норбертом Брайнином: это дало мне больше, чем даже уроки по специальности. Они раз в месяц на неделю приезжали из Лондона. Понимание стиля, ощущение полета, — ведь это важно, чтобы музыкант в первую очередь был хорошим человеком. Так что «Амадеус» был лучом света в темном царстве.
— Отчего так?
— Потому что это отвратительно, когда в процесе обучения ты вынужден сравнивать себя с кем-то, или тебя сравнивают, и ты думаешь, что ты недостаточно хорош, вся эта нелепая конкуренция… отсюда — комплексы, делающие творческого человека несчастным. Как я пережил это…
— Обычно музыканты-струнники из своего инструмента делают фетиш…
— О нет, музыкант важнее, чем инструмент. Я люблю, конечно, свои виолончели: с ними всегда проблемы — что-то не так звучит, скрипит-пищит, что-то надо улучшить. Всё время возникают трения, как с людьми. Любовь через мучение.
— Почему вы не прижились в качестве оркестранта?
— Ну, после учебы я сначала проработал в оркестре немецкого Касселя, а потом два года — в оркестра итальянского Больцано. Мне вся эта служба совсем не подходила, я заболел кожной болезнью.
— Столь сильное отторжение?
— Еще какое. Я должен был уйти, потому что это стало опасным для жизни. Энергия ушла. Какое-то время после — вообще не играл. А потом постепенно начал организовывать свой собственный фестиваль и энергия мало-помалу вернулась. Всё завертелось совсем по-другому.
— И все-таки — что вас раздражало: дирижер или люди вокруг?
— Раздражало ощущение постоянной несвободы, когда ты не можешь играть так, как ты хочешь. Все время связан с соседями, с дирижером, гладят тебя против шерсти, — всё это вызывает стресс большой. Это и спровоцировало болезнь. После пяти лет организм сказал: это конец. Мог бы совсем бросить музыку.
— А доктора вы посещали в этот момент?
— Дело в том, что эти нервные проявления у меня еще в детстве были. Это, своего рода, психическое расстройство. Надо было прийти в равновесие. Но сейчас, будучи сам себе хозяин, я работаю гораздо больше, чем тогда. И у меня все нормально.
«Честнее самому организовать концерт, чем просто играть в нем»
— Радует идея вашего фестивального движения — объединить всех музыкантов.
— Подружить их. Впрочем, особых идей у меня не было, мне не до идей, это просто мое предназначение — сделать так, чтобы музыка жила. Как во мне, так и вокруг. Этим и живу. Организаторской работой я занимаюсь не ради денег, не ради какой-то административной миссии, а только для того, чтобы дальше и дальше играть. Это гораздо лучше и честнее, чем когда ты просто гастролируешь по миру, а кто-то за тебя что-то организует. В этом больше жизни, ты понимаешь мир более полно.
— Неожиданная точка зрения: обычно художник говорит «я — художник, меня не трогайте, я только творю, а устраивает и пробивает все это пусть кто-то другой»…
— Не бывает никакого «чистого искусства». Музицирование и организация этого музицирования прямо вытекают друг из друга. Меня это не утомляет, а, напротив, вдохновляет. Хотя это напряженный труд. Но в этом и есть единство. То же самое, как жить в доме, который ты сам построил. Ты знаешь всему цену. Сам нашел этот концепт, сам его реализовал, нашел место для концерта, придумал программу, пригласил друзей, знаешь, как это всё работает. Если ты в принципе креативен, то ты креативен во всем. Поймите разницу — это не просто игра, это рождение музыки, и за этот труд не стыдно.
— Много мы видим музыкантов, которые не приспособлены к организаторской работе… только прийти в назначенный час, надеть фрак… А вы такой романтичный, кажитесь беспомощным, а однако ж, несете на себе огромный груз.
— Музыканты прошлого, даже такие, как Бетховен и Брамс, были вынуждены полностью организовывать свою жизнь (если заканчивалась их зависимость от королей и аристократии). Это реальность. Музыку они писали для своих же мероприятий. Вон, у Листа не было постоянного места работы, они все время находили заказы, затевали концерты, организовывали музыкальные общества как, скажем, Мендельсон в Лейпциге. Для тех лет всё это было нормой. Музыкант не был никому нужен. Так что эта идея неправильная, что музыкант должен только играть на рояле или сочинять. Подобное появилось в момент коммерциализации музыки, когда агент стал говорить — я всё за тебя сделаю, а ты сиди в башне из слоновой кости. Столь фальшивый подход в итоге вызвал кризис. И эта башня рухнула.
— То есть нельзя классическую музыку превращать в индустрию?
— Это ее убивает. Почва должна быть. Чтобы музыка сама из нее произрастала. Ну не может музыка быть машиной для зарабатывания денег. Это противоречит ее сути. Организуя процесс с нуля, ты как будто ее сам сочиняешь заново.
— То есть не все равно из каких рук Бетховен звучит — со сцены крупного коммерческого зала, которым заправляют финансовые воротилы или в рамках небольшого фестиваля, где музыканты играют, зачастую, бесплатно?
— Совсем не все равно. Моя жизнь — совсем не сахар, это серьезный труд, но результат того стоит. Я хочу сделать хорошо другим музыкантам. Не себе. Другим. Мне это нужно. Дать людям почувствовать себя индивидуальностями. А не винтиками огромной коммерческой машины. Это такое удовольствие — слушать друзей, в концертах, тобою созданных. Когда нет места конкуренции, а есть обмен мировоззрением. Приниципиально другая идея — с чего мы и начали — объединить!
«Шуман не сочинял музыку для стадионов»
— Каждый концерт проходит в разных местах — то в старинном палаццо, то у кого-то дома…
— Это то, что когда-то было. Концертный зал — это уже буржуазная история, правильная традиция — приглашать на концерты в свои дома, причем это может быть сначала музицирование, а потом и легкий ужин, по-разному. В концертном зале ты играешь для всех подряд, там много людей случайных, а в салонной игре ты в кругу единомышленников, разделяющих твою веру. Поймите суть: музыка для таких собраний и сочинялась! Ну не сочинялась она для стадионов. Шуберт, Шуман, Бетховен, Шопен писали для салонной публики, для знатоков. Они не рассчитывали на другую аудиторию, которая заглянет с улицы на огонек с билетами… И у нас никаких билетов, в большинстве случаев, нет. А так называемая концертная жизнь во многом фальшива, атмосфера совсем иная.
— Я действительно видел удивительную публику — люди три часа ехали из Генуи, решительно и осмысленно сели и слушали, их интересовал каждый пассаж, никто не дремал, не хлопал между частями…
— К нам приходят люди очень мотивированные. И всё это на фоне исторического антуража, фресок Джотто…
— Но вы родились в Германии, насколько вам по сердцу Италия?
— В Италии совершенно иное чувство жизни. Люди другие. Они больше коммуницируют друг с другом, менее равнодушны. Для них очень важна хорошая еда, хорошая одежда, самочувствие. У немцев все совершенно иначе: нельзя просто поболтать без повода, надо исключительно обсуждать какие-то проблемы. Италия мне ближе, здесь никогда не чувствуешь себя одиноким, и это сильно улучшает качество жизни. А ведь для музыканта очень важно ощущение партнерства — что на сцене, что за ее пределами. Но музыканту всегда проще — потому что у него есть смысл жизни, музыка — его опора, вполне достаточная, и никакие дополнительные не требуются.
— Сколь многих музыкантов вам удалось сдружить за свою жизнь?
— О, очень многих. Сотни и сотни. Знакомые привлекают знакомых. Строится бесконечная цепочка во имя музыки. Но подчеркну еще раз главное: люди нуждаются в персональном отношении. Это не конвейер. Размах концерта, фестиваля, события не должен быть большим. Иначе уйдет идея. Это должно быть в гармонии с человеком, с его природой, с его мироощущением. Иначе все тонкие краски уйдут. Нельзя превращать концерт, интимное музицирование в массовое сборище. Звездные имена, огромные концертные залы, заезженный репертуар приводят к потере культуры. Глобализация производства приводит к потере качества. Человек слишком нежный, он просто не может переварить эти масштабы, в итоге такая музыка просто начинает вызывать отторжение. Нельзя этого допустить.
